20. Жатва20. Жатва
Оставленные Печкиным бумаги они читали жадно, торопясь, отбрасывая ненужное без жалости и впиваясь в то немногое, что могло им помочь.
Тр-тр Митра стоял, готовый ринуться вперёд по первой команде и бормоча под нос что-то невнятное наивным детским голосом.
Горизонт всё более загибался к зениту: можно было рассмотреть просеки в лесу, россыпь могил на погосте, противоположную окраину деревни и блестящую полосу реки, почти замкнувшуюся в кольцо. То тут, то там по вздыбившейся земле пробегали дымчатые змеи, выгрызая куски пейзажа и секунду спустя уже невозможно было вспомнить, что же было там, где пролёг их след.
Код от сейфа учили наизусть, оба. Хотя уже распределили роли и решили, кому следует жить дальше. Точнее сказать, за двоих решил Матроскин.
— Ты, дядя Фёдор, ещё глупостей наделать не успел, так что нельзя тебя такого шанса лишать. А я и так уже за двоих пожить успел,— безапелляционно заявил кот.
Ключ мальчик повесил на шею, словно оберег.
И когда уже они были готовы выдвигаться, за ними пришли.
Пришельцы шагали не торопясь. Они не умели спешить. Тела их были чёрной водой, сквозь которую белели кости. Их были десятки, и они шли разомкнутым строем, сколько хватало взгляда, к дому на холме.
Дядя Фёдор поднял обрез и взвёл курки. Только сейчас он понял, что Печкин спилил приклад так, чтобы оружие легло под мальчишеское плечо. Мальчик навёл стволы на наступающих, надеясь, что это как-то вразумит их. Водянистые фигуры ни на миг не замедлились.
— Да стреляй уже!— прокричал Матроскин с водительского сиденья Митры.
Мальчик замер. Он никогда раньше не стрелял, ни в живых, ни в мёртвых. Ближайшей к нему шла фигурка даже чуть ниже его ростом. Дядя Фёдор мог поклясться, что при жизни это была девочка. Ему даже казалось, что она напевает тонким голоском какую-то глупую считалочку.
«…вынул ножик из кармана…»
Кот соскочил с подножки трактора и бежал к мальчику. Руки у девичьей фигурки удлинились и теперь напоминали изогнутые клинки. Дядя Фёдор стоял, как заворожённый. Тяжёлая сталь восьмёркой ходила в его руках.
«…буду резать, буду бить…»
Матроскин что-то кричал, но искажённое время замыкания сыграло с ним злую шутку и он бежал, словно в кошмарном сне, изо всех сил упираясь в вязкую землю и почти не сдвигаясь с места.
«…быть не быть, тебе…»
Ружьё, как показалось, решило само за себя. Выстрелило сразу из обоих стволов, оглушительно прогрохотало и отбросило стрелка на землю.
Заклятие застывшего мгновения рухнуло. Матроскин, сам того не ожидая, в миг покрыл оставшиеся метры и чуть было не пробежал мимо поверженного мальчика.
Картечь проделала в рядах нападавших широкую просеку: чем бы ни снарядил Печкин патроны, они оказали выразительное воздействие. Даже касательные ранения заставляли жидкие фигуры разлетаться брызгами. Кости, более не сдерживаемые ничем, осыпались на землю.
К счастью, дядя Фёдор быстро оклемался, сам смог добраться добраться до трактора и даже сел за руль. Матроскин расположился на пассажирском сиденье, перезарядил ружьё и пристроил его между открытой дверью и кабиной, выцеливая следующую волну нападавших.
Впрочем, тр-тр Митра к происходящему отнёсся куда спокойнее, и радостно, порой даже не слушаясь руля, разрывал стоящие на дороге фигуры. И так он увлёкся, что еле удалось затормозить его, когда впереди замаячил знакомый силуэт.
Пёс сидел, молчаливый и потерянный, и с бетонно-серой его шкуры стекали чёрные маслянистые капли.
— В общем, так,— торопливо объяснил Матроскин, соскочивший с трактора,— зовут тебя Шарик, а ещё тебя зовут Ирвен и ты с нами идёшь сражаться с одним нехорошим дяденькой.
Шарик-Ирвен недоуменно посмотрел на кота, на трактор и на дядю Фёдора.
— Я вас знаю?
— Знаешь, знаешь,— кивнул кот,— ты просто голову потерял в суматохе и теперь немного сконфужен. Поехали с нами, ты потом всё обязательно вспомнишь.
Дядя Фёдор ничего не сказал. Всё-таки Матроскин действительно врать умел филигранно и на благо дела.
Когда они добрались до почтамта, большая часть его защитников осталась позади: или застреленная Матроскиным, или попавшая в жернова Митры. А тех, кто исхитрился всё-таки добраться до трактора, загрыз Шарик.
Чёрная фигура над бетонным склепом медленно развернулась в их сторону.
— История была пришпорена…— проговорил Председатель и голос его гремел с чернеющих небес,— история понеслась, звеня золотыми копытами по черепам дураков. И вот очередная партия дураков принесла ко мне свои пустые черепа.
— А вот не надо за Историю выступать,— выкрикнул Матроскин,— История этого очень сильно не любит.
— История любит точность прицела и вес бортового залпа,— прозвучало в ответ.
Чёрная фигура Председателя спустилась к самой земле, распластав над ней щупальца-протуберанцы.
— А вы явились с ружьём на столкновение небесных светил!— мглистые щупальца нацелились остриями на незваных гостей.
— Может быть и так, товарищ Председатель,— заявил кот,— вот только слишком уж много врагов вы себе заработали по пути к светилам. Боюсь, кое-кто может захотеть оттянуть вас за ушко от солнышка.
И в тот же момент, половину туловища Председателя отхватил приёмный лоток тр-тр Митры.
— Это ты их погубил, и Валюшу, и маму мою… они ко мне приехали, а ты меня заставил, это же ты меня заставил…— трактор развернулся и проехал сквозь Председателя ещё раз, оставляя висеть в воздухе трепещущие нефтяные струпья,— это всё из-за тебя… умри… умри…
Тр-тр Митра развернулся, прицеливаясь так, чтобы последним заходом разом поглотить всё, что осталось от противника.
— Умри,— прокричал он разгоняясь.
И в этот момент по левому его борту что-то хлопнуло с едва заметной белёсой вспышкой, и машина замерла, испуская сизый дымок.
Председатель недоуменно осмотрел поверженного противника.
— Вот говорил я,— прошептал дядя Фёдор,— что ничего хорошего от жучков не получается.
— Простите, меня перебили,— басовито вымолвил Председатель.
Чёрные кляксы стремились к ранам в его теле, восстанавливая его прежний вид.
— Мы, кажется, остановились на том, что вы пришли сюда умереть,— заключил он.
Дядя Фёдор выхватил из кармана перочинный ножик и зубами извлёк лезвие.
— Мы сюда пришли, чтобы всё наконец закончилось,— он полоснул ножом поперёк ладони и отставил руку так, чтобы кровь полилась в пасть Шарику,— давай, Игнас, тебе больше никто не хозяин, ты сам себе поводырь. Иди и мсти, демон, я своей живой кровью отпускаю тебя на волю.
Сначала Шарик даже не понял, что произошло. Красная струя стекала по его морде и капала на землю. А потом он слизнул кровь и что-то в нём разом переменилось. Он больше не стоял потерянным — лапы его раздались и зацепились за землю так, словно та была его игрушкой. Спина его уже не прогибалась в покорном ожидании: хребет его вздыбился, влекомый могучими мускулами, голова взметнулась к небу. В пасти прорезались бритвенно острые и злые зубы, которые сменяли друг-друга в непрерывном движении, загнутые, хищные, готовые хватать и терзать непокорную жертву. Серая плоть отступила. Ирвен пылал алчущим ультрафиолетом, вороным пятном, обжигающим сетчатку.
Перед Председателем стояла воплощённая иномирная злоба. И эта злоба помнила всё.
— Тихо иди к почте,— шепнул Матроскин на ухо дяде Фёдору.
Тот подчинился.
Ирвен совершил первый прыжок. Великолепный и хищный, вырывающий смолистые клочья из зачарованной плоти Председателя. Тот пошатнулся, отпрянул и ударил всей силой своих протуберанцев в то место, где мгновение назад стоял пёсий демон. Но Ирвена уже там не было. Он изгибался в полёте, отрицая притяжение земли и собственную массу, и уже наносил следующий удар, превращаясь в средоточие клыков и когтей.
Дядя Фёдор, озираясь, приближался ко входу в почтовое отделение.
Председатель ушёл от удара, жертвуя малой частью своего тела. Изорванное его существо медленно восстанавливалось. Ирвен не дал ему шанса исцелиться полностью. Следующий удар, жестокий и неотразимый пришёлся в самую грудь Председателя.
Тот вздрогнул. Две его половины держались вместе на тонкой смолистой нити. Ирвен прокатился по земле, выбирая место, чтобы вцепиться в него всеми четырьмя лапами и закончить дело.
И когда он уже неотвратимо летел в последнем своём прыжке, Председатель перестал казаться человеком. Его чёрное тело распалось на брызги, ударилось о землю и проросло мириадами обсидиановых шипов. Часть из них прошила насквозь Ирвена, остановив демона в его полёте.
Мальчик уже открывал дверь почты, когда вдруг его рука отказалась слушать его. Потом уже он увидел, что его предплечье прибито к деревянной стене тонким чёрным шипом. И ещё нестерпимое мгновение спустя, пробираясь сквозь сплетения нейронов, до его сознания добралась боль.
— А ну отпусти мальчишку,— прошипел Матроскин.
У его ног вспыхнуло алой злобой боевое построение.
Председатель пошатнулся. Сейчас он был похож на иссиня чёрный полип. Ничего человеческого в нём не осталось и, тем не менее, его голос звучал, казалось, с самого неба.
— О… это ты… — с холодным недоразумением сказал он,— любимая игрушка профессора Сёмина. У тебя было много имён, но ты есть Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха. И я повелеваю тебе — замри.
Кот замер. В его глазах ещё пылала злоба, но он не мог двинуть ни единым мускулом.
Дядя Фёдор, превозмогая боль, пытался вырваться и в этот момент ещё один шип пронзил его. Мальчик закричал.
Чёрное щупальце поднялось из земли, изогнулось целясь ему в сердце.
— Мне жаль, что ты пришёл сюда,— проговорил Председатель,— но тут приходит моё царствие, и таким как ты здесь не место.
Щупальце обрело блестящее в свете Чёрного Солнца острие, размахнулось перед решающим ударом и… разлетелось на осколки.
Звук выстрела последовал долей секундой позже.
Дядя Фёдор повернул голову.
Выше по улице стояла корова Мурка. На левом боку её пылала руна Войны, на правом пламенела руна Ненависти. Глаза её были налиты кровью, оскаленные зубы блистали, подобно копьям воинства, изготовившегося к бою. В общем, на фоне сидевшей на её спине Мамы, корова выглядела спокойно и дружелюбно. Рядом стояли Слейпнир и Папа, который перезаряжал трёхлинейку.
Дядя Фёдор радостно улыбнулся, потянулся навстречу родителям, вздрогнул и замер — ещё одно щупальце пронзило его грудь. Воздух вырвался из его рта с последним, удивлённым вздохом.
21. Имена дяди Фёдора21. Имена дяди Фёдора
В руке у мамы дрожало насаженное на берцовую кость, отточенное до бритвенной остроты навершие флагштока. Багряные волны струились по клинку.
В глазах мамы плескался балтийский холод.
Осознание неизбежного замерло на половине дороги. Мама спешилась и медленно пошла навстречу Председателю. Она удерживала дядю Фёдора в уголке взгляда, но прекрасно понимала, что стоит ей повернуться — и следующий удар придётся ей в спину.
— У тебя последний шанс был уйти отсюда живым,— покачала она головой.
Папа дослал в ствол винтовки следующий патрон.
— Из свинцового саркофага Чернобыльского капища отлиты эти пули,— пробормотал он, скорее самому себе, чем стороннему слушателю.
Он тоже прекрасно видел, что произошло. И тоже прекрасно понимал, что они живы только пока следят за мельчайшими движениями Председателя.
— Я помню тебя,— пророкотало сплетение чёрных протуберанцев,— ты, глупая женщина, сомневалась в возможности использовать предвечные силы во благо человечества. Смотри, вот оно, неопровержимое доказательство моей правоты.
— Кладбище?— мама безучастно подняла бровь.
Клинок в её руке описал полукруг, когда она сменила хват.
Водянистая фигура метнулась ей навстречу. Мама, не спуская глаз с Председателя, сменила ногу и, коротким ударом наискось, располовинила нападавшего. Папа выстрелил, превращая в смолистые лужицы и кучки костей ещё несколько полупрозрачных силуэтов. Дымящаяся гильза, попавшая во власть сломанного времени, медленно вращаясь, опускалась на землю.
— Мне всё равно, что ты себе придумал,— мама стряхнула чёрные брызги со своего оружия,— но ты тронул моего сына. И я тебя зарою прямо здесь.
Председатель промолчал.
Его протуберанцы пришли в движение, поднимаясь над землёй, приходя в движение по новым орбитам. Теперь они напоминали странную бабочку с округлыми крыльями.
Чёрное Солнце распалось на несколько вложенных колец, каждое из которых обращалось вокруг собственной оси. В самом центре его находилось нечто такое, чего там быть не могло по всем законам перспективы.
Тонкая пылающая нить соединила бабочку и центр Чёрного Солнца.
Оставшиеся внизу смолистые щупальца подняли дядю Фёдора вверх, с широко разведенными руками. Голова его и ладони безвольно висели, покачиваясь в такт движению.
Мама остановилась. Ближайшая цель находилась в нескольких метрах над ней. Казалось, она могла подпрыгнуть и её холодная ненависть вознесла бы её, но она оставалась на земле, безнадёжно далёкая и от своего противника, и от того, за кем она пришла.
Вращающиеся в небе кольца ощетинились хлёсткими отростками. Кольца расходились друг от друга и противная всем законам природы пропасть между ними всё увеличивалась.
Папа разряжал патрон за патроном в беснующуюся над ним фантасмагорию, но пули не производили на неё ни малейшего воздействия.
Они не сразу заметили, что подле распластанного в воздухе дяди Фёдора появился ещё одна человекоподобная фигура.
Лица его сменялись одно за другим. В правой руке его была распахнутая книга, страницы которой непрерывно перелистывались.
— Я пришёл сдержать своё слово,— промолвил он.
Чёрная бабочка разомкнула свои крылья, превратила их в мириады остриёв, направленных в грудь человека с книгой.
Острия ударили и сломались, брызнули графитовыми осколками.
— Я дал слово, и сдержу его,— повторил человек с книгой,— плата была принята и пришло время вернуть обещанное. Я говорю тебе, горделивый, мы рассмотрели тебя, взвесили и признали твои помыслы лёгкими. Ты жертвовал чужим ради собственной гордыни. Смотри же на тех, кто пожертвовал большим, смотри на тех, кто пришёл пожертвовать всем оставшимся. Смотри, ибо это последнее, что ты видишь.
Бабочка расплескалась, свилась, принимая новую форму. Три шипастых челюсти росли теперь из земли, силясь поглотить человека с книгой. Щупальца, поддерживающие дядю Фёдора исчезли. Тело мальчика начало своё падение на землю. Но мглистый журавль возник из ниоткуда и подхватил его на лету. Птица осторожно опустила дядю Фёдора на землю и взмыла, выцеливая уязвимые места Председателя.
— Я пришёл сдержать своё слово,— хрипло возвестил журавль,— Ты, попирающий, был предначертан закланию. Ты, возжелавший спасать всех без различия ценою невинных, возжелавший власти ради власти, осквернивший упокоенных, нарушивший границы, поправший небеса — нет тебе спасения. Смотри на тех, кто отдал самое святое, чем они владели. Смотри, ибо скоро сомкнутся твои глаза.
Шипастые челюсти распались. Председатель более не был ничем цельным. Гематитовая саранча рвалась во все стороны сразу. Мама рассекала блестящие металлические тела своим клинком. Папа расстрелял все патроны в магазине и, перехватив винтовку, приготовился разить их штыком. Ещё один миг — и в этот самый последний момент чёрные со стальным отливом насекомые замерли.
Третья фигура проявилась в сумрачном небе. Тяжёлые грозовые тучи в какое-то неуловимое мгновение окружили беснующееся Чёрное Солнце.
— Я пришла сдержать своё слово,— раздался красивый женский голос.
Саранча дрожала, силясь сменить форму, но это было за пределами её сил.
— Ты, ничтожный, хотел украсть силу Матери-Богини.
Металлические насекомые потеряли свою форму, превратились в блестящие чёрные брызги. Они устремились к единому центру и превратились в обнажённого человека.
Человек этот был самым обыкновенным, давно уже не молодым, седеющим и обрюзгшим. Он покачивался на целлюлитных ножках, близоруко озираясь.
— Таким ты был,— весомо произнёс человек с книгой.
— Таким ты поднял свою руку на законы мироздания,— продолжил журавль.
— Таким ты встретишь всё, о чём просил,— закончила гроза женским голосом, трепещущим от статического электричества.
— Ты хотел внимания Матери-Богини,— сказали все трое разом. Их голоса сплелись в бесконечно прекрасной гармонии, чарующей и смертоносной,— ты получишь его.
Три пылающих силуэта ударились о землю и взметнулись ввысь, впились в зачарованное сердце Чёрного Солнца.
Оно лопнуло, взорвалось, раздалось в стороны.
Оно раскрылось в противоестественном движении, прорастая сквозь себя, движимое и недвижимое одновременно. Его границы ударились о границы замыкания и прижали его к земле, освобождая место для чего-то иного, чего-то такого, что нельзя было описать словами.
Вместилище миров раскрылось над головами невольных свидетелей. Вселенные пузырились, теснясь в бездне, глубина которой посрамляла бесконечность. В этой запредельно глубокой яви не было прошлого и будущего, и свету не требовалось тратить века для преодоления ничтожных расстояний. Там не было времени, там не было смерти, там не было ни слов, ни чисел, ничего, чему был обучен человеческий разум. Явленное было столь великолепным, сколь чуждым. Каждая крупица света, струящаяся из разверстых небес несла с собой больше, чем могла вместить человеческая жизнь.
И там, в средоточии всего сущего, была она. Если бы кто-то, наблюдавший её, мог попытаться её нарисовать, он нарисовал бы женщину. Исполненную силы, пышущую жизнью, чреватую, родящую и плодовитую одновременно. Порождающую и поглощающую целые миры.
Он нарисовал бы её, пожинающую и пожирающую, замыкающую круг и начинающую новый, он сошёл бы с ума, но продолжил бы рисовать эту её, безусловно необходимую сущность, и всё, что окружало её.
Он нарисовал бы дерево. То дерево, на котором мудрецы распинали себя ради ещё большей мудрости. То дерево, которое произрастает сквозь миры и несёт свои соки в запредельности. Дерево, в котором сплетаются мужское и женское начала. Она, женственная, родящая и, вопрека чаяниями, коронованная. Она, властвующая нераздельно. Он нарисовал бы дерево, которое было женщиной.
Он нарисовал бы рога, сомневаясь, кому принадлежат они. Но он нарисовал бы их, потому что не смог бы не нарисовать. Прошедшая сквозь сонмы поколений память его приказала бы ему нарисовать ветвистые рога, которые были бы ветвями дерева и женскими руками одновременно. Пусть сам он не помнил был непокорную силу, воплощённую в этом струящемся символе, но, не в силах противиться предъявленной ему правде, он нарисовал бы рога.
И он нарисовал бы что-то, что не есть ни женщина, ни дерево, ни рога. Он путал бы следы и образы, пытаясь спастись от открывшейся ему беспрекословной правды.
Той самой, которую сейчас наблюдали папа и мама и Председатель, и невольно замерший Матроскин, и искалеченный перегруженной цепью Митра, и истекающий сукровицей Ирвен, и даже дядя Фёдор, застывший между собственным телом и разверзшейся бесконечностью.
Она, сокрушающая миры на выдохе и творящая их на вдохе, она бесконечно смертоносная и животворящая, она, чья сила и власть превосходит всё, что способно описать и измерить человеческое существо, в какую-то краткую, неизмеримо малую долю мгновения, даже не заметила, просто скользнула краем своего внимания по одному из бесчисленных миров, в котором кто-то осмелился возжелать её силы.
И Председателя не стало. Вот только что он был и вот даже воспоминания от не осталось.
Разверстое небо схлопнулось. Горизонт упал туда, где ему предначертано было лежать. Чёрное Солнце погасло, словно и не было его никогда.
Вся накопленная злая сила разом лишилась сдерживающих её преград и повергла оземь тех, кто ещё стоял на ногах.
Настоящее, ярое и живое солнце проросло сквозь небеса.
Прозрачные небеса исторгли из себя животворящий дождь.
У каждой капли было по двадцать две грани, и каждая из них имела своё число. Те, кто оставался в сознании, вдруг поняли, что знают точное количество капель в небе, травинок в поле и песчинок под их ногами.
Каждая капля прорезала девственно прозрачный воздух, оставляя за собой едва заметный радужный след, и каждая из них звенела особенной хрустальной нотой, прорезая путь навстречу земле.
У каждой из них была своя, малая, но важная миссия. И они разбивались, заставляя эфир содрогаться сообразно их тональности.
Раны дяди Фёдора затягивались. Ирвен, пылающий и злой, с каждым новых касанием кристальных капель, остывал и оживал. Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха ощущал, как возвращается к нему власть над собственным телом.
Человек с книгой, журавль и женщина постепенно истаивали. Им более нечего было делать в этом мире, и они возвращались туда, где им предначертано было пребывать до скончания века.
Мама стояла, искристая влага стекала по её лицу. Папа уронил винтовку и смотрел вперёд.
Там дядя Фёдор поднялся и бежал им навстречу, сквозь бесконечные радуги и разноголосый хрустальный звон.
Как будто где-то за кулисами мира сжатая пружина распрямилась и поднимала всех в рост. Они ещё не поняли, что всё окончилось, но радость уже переполняла их и влекла в объятия друг друга.
Они были живы. И мир был живым. И более ничего уже не имело значения.
=========================
Список отсылок, отписок и ничем не прикрытого заимствования:
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4