Постканон про Ледяного

[drakoning]

Фанфикшн про Кальдмеера (а также Альмейду и Вальдеса) за авторством  Grechesky Sphinx. Когда творец мира ушел в неадекват, а возлюбившие сей мир творят проду уже не хуже... За что им больше спасибо - хоть постканон, но проду канона-то не завезли!

ЦЕНА МОРЯ

«Цена моря», «Отблески Этерны». 3493 слова. Рейтинг G. Персонажи: Олаф Кальдмеер, Рамон Альмейда, мимо пробегали Ротгер Вальдес и не слишком живое командование Западного Флота Дриксен. Пейринг: отсутствует. Примечания: 1) традиционное ООС, 2) постканон.

Вести о разоренном Улаппе пришла через пару месяцев после открытия навигации. Чужаки, появившиеся откуда-то с запада, высадились на его берег, и никто не смог им помешать. Им не нужна была добыча, пленники или завоевания. Они просто убивали. Убивали всех без разбора — мужчин, женщин, детей, даже грудных младенцев. И тех, кто пытался сопротивляться, и тех, кто пытался бежать. В считанные дни на побережье не осталось ни одного живого поселения. Везде были только трупы. Чужаки убили даже домашнюю скотину. Но они не пошли дальше, в глубь страны. Они просто погрузились обратно на свои корабли и исчезли. Немногие спасшиеся рассказывали о странных и страшных кораблях, экипажи которых составляли полубезумные уродливые люди с раскрашенными лицами, не чувствующие боли, не боящиеся смерти и ненавидящие вся живое. Рассказывали, что вместе с ними, на берег сходили и мертвецы, и что флот их тоже наполовину состоял из мертвых кораблей.
А еще семь недель спустя была разорена Ардора. И снова только горстка — две дюжины, не больше — выживших и рассказы о страшных, каких-то неправильных, словно бы не людьми сделанных кораблях, о безумных моряках и мертвецах, вырезающих все живое. И снова пострадало только побережье на два дня пути вглубь страны, дальше чужаки снова не пошли.
И стало ясно что следующим на очереди будет Талиг.
Хексберг лихорадило. Вальдес целыми днями пропадал в Адмиралтействе, а возвращаясь вечерами, приходил к Кальдмееру и пил, пытаясь по обыкновению шутить и смеяться. Но вместо улыбки выходил оскал, а смех затихал, едва начавшись.
— Что-то пришло в наш мир на Изломе и осталось здесь, — сказал он как-то. И Кальдмеер кивнул, соглашаясь. Он видел эти чудовищные корабли и их не менее чудовищные экипажи в своих снах, видел мертвецов, их сопровождающих, видел мертвые и горящие города и поселения Ардоры и Улаппа. А просыпаясь, он снова брал в руки Эсператию, уже не ища ответы, но пытаясь забыть кошмарные видения.
Ближе к осени Вальдес совсем перестал смеяться. Он часто ходил на Гору и подолгу сидел у окна, вглядываясь в море. Кальдмеер понимал, что терзает полукровку. И понимал, что помочь здесь ничем нельзя. Вальдес боялся, что ни он, ни его ведьмы не смогут защитить Хексберг. Правильно боялся, считал Кальдмеер, но молчал.
В последний день Летних Молний Кальдмеер проснулся с четким ощущением надвигающейся беды. В тот же день, Вальдес примчался домой взъерошенный, весь горящий каким-то предвкушением и снова смеющийся.
— Мы встретим их в море. Завтра выходим, — радостно провозгласил он. И Кальдмеер стиснул руку в кулак так, что от ногтей на ладони остались красные следы.
На следующий день он не пошел вместе со всем Хексбергом на пристани провожать флот. Вместо этого он отправился туда, куда не рискнул бы до этого дня идти ни с Вальдесом, ни тем более один. Горные ведьмы не были бы рады чужаку в своих владениях. А гнев женщин, особенно потусторонних, мог принимать очень опасные формы. Но сейчас Кальдмеер отправился на Гору.
На площадке перед увешанным жемчужными нитями деревом было тихо и безветренно, но жемчуг все равно качался, тихо позванивая. Словно плакал.
Кальдмеер подошел к самому краю утеса и замер, глядя, как скрываются за горизонтом корабли под ало-золотыми флагами. Он стоял так до сумерек, а когда уже собрался уходить, около дерева из теней и последних отблесков уходящего дня внезапно соткались девять фигур.
Девять крылатых ведьм молча стояли и смотрели на Ледяного. И в их звездных глазах блестели слезы. Кальдмеер коротко, но со всем почтением, на которое был способен, поклонился им и пошел прочь.
В тот же вечер он попросил у кухарки крепкого вина и несколько ароматных травок из тех, что есть в закромах каждой хорошей хозяйки. Почтенная женщина, обрадованная тем, что гость хозяина наконец пробудился от своей апатии, немедленно выдала требуемое, даже не поинтересовавшийся для чего оно нужно. Кальдмеер же пообещал ей рецепт настоящего глинтвейна, какой умеют варить только на самом севере кесарии, забрал вино и травы и ушел к себе.
В комнате он снял эсперу, избавился от сюртука, налил вино в стакан до половины и поставил его на стол. Широкая глубокая миска была бы удобней, но обычный стакан тоже прекрасно подошел. Четыре свечи встали вокруг. Часть трав Ледяной разложил на столе, создав странный узор, а часть сжег на металлическом подносе. Сухие травы сгорели легко и быстро, наполнив воздух комнаты пряным и тревожным ароматом. Затем, взяв нож, которым обычно чинят перья, Кальдмеер закатал рукав рубашки и полоснул себе по запястью. Лезвие необычайно легко и чисто рассекло кожу, и кровь, густая и почти черная в свете свечей, полилась в стакан. Вино недовольно всколыхнулось, принимая в себя чуждую жидкость. А Кальдмеер смотрел, как кровь смешивается с вином, и шептал древние и уже почти забытые слова, прося и обещая. Когда стакан наполнился почти до краев, Ледяной перетянул порез платком. Несколько капель крови попали на стол. Кальдмеер аккуратно провел по ним пальцем, добавляя новые линии в узор из трав, потом собрал пепел с подноса и, снова шепча слова обращение к миру, всыпал их в смесь вина и крови. Несколько минут ничего не происходило, но потом жидкость в стакане вспенилась и опала. Дернулось и взметнулось вверх пламя свечей, на миг осветив комнату словно солнце, потом опало и потухло. Кальдмеер взял в руки стакан и выпил получившуюся смесь, оставив чуть-чуть на донышке, а потом тщательно убрал все следы ворожбы, бросив остатки трав в камин, выплесну туда же смешанное с кровью вино, и снова надел сюртук. Только эспера не заняла своего законного места на груди, а была убрана в ящик стола.
Теперь оставалось только ждать.
Снова потянулся день за днем. Медленно и неотвратимо. Кальдмеер по-прежнему проводил большую часть времени у себя в комнате с Эсператией в руках. Но сейчас он хоть и пытался читать, но все больше просто держал книгу на коленях и смотрел в окно. Он ждал. И однажды дождался.
Сон накатился внезапно. Только что Кальдмеер смотрел на всполохи заката и вот уже стоит на берегу и смотрит на чужие страшные корабли.
— Они привели с собой своих мертвецов, — сказал стоящий рядом Шнееталь, скривившись от отвращения.
— Мало нам собственной погани, — фыркнул Бюнц. — На любой вкус и цвет имеется.
— Такую мы еще не видели, — возразил Доннер. — Об нее обломают зубы и флот Альмейды, и ведьмы Вальдеса. А уничтожив флот, эта дрянь вырежет всех на побережье Талига…
— А потом придет в Дриксен, — закончил за него Кальдмеер.
— К Осенним Молниям, скорее всего, — согласился вице-адмирал.
— Мы сможем их остановить? — Кальдмеер повернулся к своим офицерам.
— Среди них есть мертвые, и есть живые, — задумчиво протянул Доннер. — Мертвых мы остановим, мой адмирал. Но вот живых… Северный флот не справится и будет уничтожен, как мы.
— Не так, — зло возразил Бюнц. — Им будет хуже. И тем, кого эти убьют на побережье, тоже. Эти не удовлетворяются просто убийством, им нужно больше. Побережья Ардоры и Улаппа уже мертвы и еще не скоро будут вновь обитаемы, вы же сами чувствуете.
— Есть флот Альмейды, — сказал Ледяной. — Живой флот.
— Сражаться бок о бок с фрошерами? — Цвайер недоуменно поднял бровь. — Они убили нас.
— Если их действия спасут кесарию, то можем им это простить, — возразил ему Доннер. — Фрошеры тоже любят устраивать набеги на побережья, но во-первых, не вырезают там всех поголовно, а во-вторых, не претендуют на посмертия своих жертв.
— Тут ты прав, — неохотно согласился Цвайер. — И все же фрошеры в союзника… — он недовольно скривился.
— Лучше уж они, чем эта мерзость на берегах кесарии, — отрезал Доннер. — Да и вообще в нашем мире ей не место!
Кальдмеер потер шрам, еще раз взглянул на кошмарные корабли и принял решение.
— Готовьте флот, — приказал он и добавил, — Адольф, вышли за мной шлюпку.
— Олаф… — хотел было возразить Шнееталь, но Ледяной прервал его.
— Высылайте шлюпку, шаутбенахт.
— Так точно, мой адмирал! — Шнееталь вытянулся во фрунт.
И Кальдмеер проснулся. За окном все еще полыхал закат.
Кальдмеер встал, потянулся, расправляя плечи. Апатия и слабость — наследники неправедного суда и не случившейся казни — исчезли, будто и не было. А может быть, Ледяному просто было не до них. Сейчас у него снова были флот и предстоящее сражение. Повязка на запястье опять набухла кровью, но он не обратил на это внимания. Надев сюртук, он подошел к двери, но остановился. Не стоило оставлять за собой долги. Лист бумаги с коротким, но предельно емким описание дриксенского способа приготовления глинтвейна остался лежать на столе, придавленный для верности подсвечником. Ледяной же спустился вниз, накинул плащ и вышел на улицу, никем не замеченный. Его путь лежал на набережную, где его уже ждали.
— Рад вас видеть, мой адмирал! — Широко улыбнулся Зепп, помогая ему спуститься в качающуюся шлюпку. Гребцы ударили веслами по воде, и лодка отчалила от берега и двинулась к линеалу под лебединым флагом, стоящему на рейде.
Кальдмеер улыбнулся своему флагману. «Ноордкроне» качалась на волнах, совершенная и прекрасная. Она была такой же, какой Кальдмеер впервые увидел ее в тот день, когда ее спустили со стапелей. И она разительно отличалась от уродливых мерзких кораблей чужаков.
— Добро пожаловать на борт, мой адмирал, — Адольф протянул ему руку, помогая подняться на корабль. Кальдмеер, не сдержавшись, обнял старого друга. Горн возвестил о прибытии адмирала, и на мачте взвился брейд-вымпел.
— Флот готов и ждет ваших приказов, адмирал цур зее, — отрапортовал Шнееталь и обвел рукой залив, предлагая полюбоваться.
Кальдмеер оглянулся и замер. В сравнительно небольшом Хексбергском заливе стояли на рейде не только корабли Западного Флота. Здесь были и другие. Хрупкие и неуклюжие суденышки времен начала мореплавания ютились под боком у огромных линеалов. Грозные драккары соседствовали с легкими кожаными лодками древних варитов. А изящные фрегаты горделиво застыли рядом с пузатыми и неповоротливыми торговцами. Объединяло их одно — вымаранные красным закатным светом лебединые флаги на гротмачтах.
— Ты позвал, и мы пришли, — улыбнулся Шнееталь на ошарашенный взгляд друга. — Все вариты, погибшие в Устричном море. Все, кто любил и любит кесарию и этот мир. Все, кому тошно от мысли о чужаках в наших водах. Мы все здесь. Это будет славная битва.
— Да, это будет славная битва, — согласился Кальдмеер.
— Лучшая из тех, что видело это море. Веди нас, Ледяной.
Кальдмеер еще раз оглядел свой флот и скомандовал:
— Вперед.
Заиграл горн. Взметнулись сигнальные флаги. Выбрали якоря. Поднялись паруса. И огромный флот как одно существо двинулся к выходу из залива.
Будь эти корабли и их экипажи живыми, им вряд ли удалось бы нагнать ушедший несколькими днями раньше талигойский флот. Но у мертвых свои пути. И солнце едва появилось над горизонтом, когда впереди показались красно-золотые флаги. А за линией выстроившихся к бою талигойских кораблей то ли грязным пятном, то ли шевелящейся массой мерзких насекомых чернел флот чужаков.
Следуя приказу адмирала, «Ноордкроне» подошла вплотную к «Франциску Великому», на шканцах которого застыл, не веря своим глазам, Альмейда в окружении своих офицеров. Два флагмана находились так близко, что можно было разглядеть выражение лиц. И Кальдмеер, глядя в глаза своему врагу, произнес, зная, что его услышат и пойму:
— Вам — живые, нам — мертвые.
Чуть помедлив, Альмейда кивнул. А Кальдмеер нашел взглядом «Астеру» и улыбнулся ей и ее адмиралу, а потом взял протянутый Шнееталем бело-синий платок и махнул им. Горны запели «Победа Дриксен угодна Создателю», и корабли под лебедиными флагами двинулись вперед. Им не нужны были ветер или весла. Им не мешало волнующееся море. Они шли на врага, и за ними во все небо полыхал рассвет. А следом, подгоняемый кецхен, зарываясь носами в белую пену разозленного моря двигался талигойский флот.
Это действительно была славная битва. И это была страшная битва. Два флота — живой талигойский и мертвый дриксенский — окружили плотную черную массу чужаков двойным кольцом и забросали ядрами и картечью. Чужаки пытались вырваться из этого котла Леворукого, но их не пускали мертвые и живые корабли, им рвали снасти и путали ветер разъяренные горные ведьмы, и само море вздымалось волнами, кипела и норовя залить палубы холодной соленой водой, опрокинуть неосторожно подставившее борт судно и утянуть в глубины. И чужих кораблей становилось все меньше и меньше. Истаивали в ярком рассветном золоте и белом пламени дирксенских выстрелов те, что были мертвы. Тонули и сгорали под пушками талигойцев те, что были живыми. Пленных Альмейда снова не брал. И в этот раз вряд ли нашелся хоть один капитан, который нарушил бы его приказ. Да и не просили чужаки помощи, предпочитая умирать вместе со своими кораблями.
Кальдмеер не мог бы сказать, сколько длилось сражение. Час, день, вечность. Он не знал, впервые в жизни потеряв чувство времени. Лишь когда рассыпался под слаженными залпами корабельных пушек «Морского сердца» и «Зиглинды» последний мертвый чужак, Кальдмеер позволил себе устало опереться на планшир. Слегка кружилась голова, и почему-то немела правая рука. Вокруг по-прежнему полыхал рассвет. Талигойцы добивали последние остатки живой части чужой эскадры. Всего в паре сотен бье «Франциск Великий» расстреливал уже тонущий фрегат. Фрегат еще вяло огрызался, но было понятно, что жить ему осталось от силы минут двадцать. Ближе горизонту «Астера» в сопровождении еще двух линеалов загоняла на пушки Бреве еще двух чужаков. Корабль Вальдеса и его сопровождающих опекали Бюнц на своей «Весенней птице» и пара хищных драккаров. Еще в начале боя, после первого удара, выбившего часть мертвецов, дриксенский флот поделил между собой талигойские эскадры и рассыпался, чтобы не подпускать к ним черных изломанных призраков. Ничем хорошим это для талигойцев не кончилось бы, а дриксенцы, будучи сами мертвыми, их не боялись.
— Вот все и закончилось, — сказал тихо подошедший Шнееталь. — Дальше талигойцы справятся сами.
Кальдмеер выпрямился. Вокруг снова стояли его офицеры.
— Да, все закончилось, — Кальдмеер снова оглядел поле боя.
— Нам пора, — заметил Доннер. — Солнце скоро совсем взойдет.
— Тогда сигнальте сбор.
Но Доннер покачал головой.
— Нам пора, мой адмирал, но не вам. Вам туда дороги пока нет.
— Я позвал вас и должен заплатить, — возразил Кальдмеер.
— Ты уже заплатил, Олаф, — печально улыбнулся Адольф. — И ты сам это знаешь. И с нами тебе пока рано.
Кальдмеер на миг прикрыл глаза. Он все же надеялся в конце концов уйти с теми, кем командовал когда-то и кого подвел. Так было бы честнее.
— Не вини себя, Ледяной, — Адольф снова, как и при жизни, угадал его мысли. — Ты сделал все правильно. Удачи тебе и счастья.
Он вытянулся во фрунт и отдал честь своему адмиралу.
— И напрасно вы думаете, что оно для вас не возможно, — Доннер повторил жест Шнееталя. — До встречи, адмирал цур зее.
— И передайте фрошерам, что мы заберем с собой их погибших и доставим куда нужно, — улыбнулся Отто Бюнц и тоже отсалютовал своему адмиралу.
Кальдмеер в последний раз оглядел тех, кем командовал, кого водил в бой, кто был ему друзьями и соратниками.
— До встречи…
Договорить он не успел. Позади раздался грохот выстрела — в последний раз огрызнулся чужак, — что-то ударило Кальдмеера в плечо и бок, и он почувствовал, что падает.

Рамон Альмейда вошел в свою каюту. Луис Гальего, корабельный лекарь, до этого перебиравший склянки и инструменты, разложенные на столе, обернулся на звук шагов.
— Альмиранте, — он вежливо склонил голову.
— Как он? — Альмейда кивнул на койку, где лежал находящийся без сознания мужчина.
— Как человек, который сперва напоил своей кровью все Устричное море, потом несколько часов командовал сражением, потом попал под картечный залп и в довершение упал за борт, чуть не утонув. Ему повезло. Картечь его практически не задела, раны поверхностные. Но он потерял много крови. И, скорее всего, контужен, — лекарь поморщился и подвел итог, — жить будет. Но для выздоровления господину Кальдмееру нужны покой, хорошая и сытная еда и ненавязчивый присмотр. Он сильный и выносливый человек и должен поправиться.
— Когда он придет в себя?
— Трудно сказать, альмиранте, — Гальего пожал плечами. — Может быть, через полчаса, может быть, завтра. Приводить его в чувства принудительно я бы не рекомендовал.
— Идите, поешьте и отдохните, лейтенант, — сказал Альмейда. Приказ, замаскированный под вежливое предложение, отнюдь не был лишним. Кальдмеер был сегодня не единственным и не первым пациентом Гальего, но лекарь предпочел не заметить приказа и возразить на предложение.
— Предпочту не оставлять моего пациента одного.
— Я присмотрю за ним, — голос Первого Адмирала стал жестче. — Когда поедите, либо вернетесь сами, либо пришлете кого-нибудь.
Луис Гальего познакомился со своим адмиралом задолго до того, как Альмейда получил это звание, и знал его лучше многих. Хорошие лекари очень часто знают о своих пациентах много больше, чем даже самые лучшие друзья. Рамон Альмейда умел быть жестоким, но не умел быть подлым. Он мог приказать добить раненых врагов, но никогда бы не стал издеваться над ними. И потому Гальего, еще раз с сомнением оглядев раненого, собрал свои инструменты и поставил на край стола кувшин с разведенным водой вином.
— Когда он очнется, его скорее всего будет мучить жажда, — сказал он прежде чем выйти. Альмейда кивнул.
Когда за лекарем закрылась дверь, адмирал прошелся по каюте, поправил кувшин с вином, чтобы не упал ненароком, передвинул кресло ближе к койке и устало опустился в него. Раз обещал присмотреть, значит, надо присмотреть.
Раньше Олаф Кальдмеер интересовал Первого Адмирала Талига сперва исключительно как враг, а потом как уже недоступная добыча, а потом, сломленный и лишившийся всего, не интересовал вовсе.
Ни врагом, ни добычей Кальдмеер больше не был. Не после того, что Альмейда увидел сегодня. И сломленным его назвать тоже язык не поворачивался. В нем все еще оставалась та невероятная сила, которая делала его одним из лучших адмиралов кесарии, и которая не позволила ему покончить с собой после поражения, а заставила вернуться на родину и принять все, что эта родина ему пожелал ему отдать. И эта же сила, несгибаемая воля, заставляла признавать в нем равного.
И теперь Рамон Альмейда рассматривал лежащего на его собственной койке человека, будто видел впервые. Взгляд скользил по седым волосам, по бледной до серости коже, по плотно сомкнутым векам, по повязкам на плече и груди. Действительно везучий — Альмейда не раз и не два видел, что оставалось от людей, попавших под картечный выстрел. И пусть сегодня Кальдмеер умереть не мог, раз уж не ушел со своими кораблями, то остаться калекой — запросто. Почти против воли Альмейда перевел взгляд на бинты, стягивающие правое запястье Ледяного. И рука сама потянулась поправить собственный манжет, скрывающий похожий, только уже затянувшийся порез.
Выросший на Марикьяре, с детства слышавший море и легенды о нем, Рамон Альмейда знал, что сделал Кальдмеер. И понимал почему. Не только ради выплаты долга Вальдесу за свою жизнь, и даже не только ради Дриксен. А потому что того, что разорило Улапп и Ардору, быть в этом мире не должно. Кальдмеер мог увести свой флот и позволить Альмейде сражаться в одиночку. Это бы стоило талигойцам их флота, но они дорого продали бы свои жизни, и потом у Северного Флота Дриксен и мертвого Западного Флота появился бы шанс отстоять побережье кесарии. Но Кальдмеер предпочел не давать чужакам шанса. И талигойский флот уцелел, а с ним и побережье Талига.
Дыхание Ледяного изменилось. Веки дрогнули, и Кальдмеер открыл глаза. С трудом сфокусировал взгляд. Попытался подняться.
Альмейда мягко надавил ему на здоровое плечо.
— Не надо, господин Кальдмеер. Вы в безопасности, на «Франциске Великом». Бой закончился.
Кальдмеер хотел что-то сказать, но не смог, видимо, из-за сухости во рту. Альмейда поднялся, налил из кувшина разбавленного вина, помог Ледяному напиться и снова вернулся в кресло.
— Благодарю, — сказал Кальдмеер, вновь откинувшись на подушку и переведя дыхание. — Противник?
— Никого не осталось, — ответил Альмейда и добавил, — и Западный Флот ушел.
Перед глазами вновь встало печальное и прекрасное зрелище растворяющихся в свете восходящего солнца кораблей.
Кальдмеер закрыл глаза и долго не открывал. Можно было бы подумать, что он снова потерял сознание или заснул, но Альмейда понимал, что Ледяной сейчас заново переживает потерю своего флота, теперь уже окончательную. Как ни зови, чем ни расплачивайся, они больше не придут.
— Они обещали забрать ваших погибших, — сказал он несколько длинных минут спустя.
— Благодарю, — Альмейда склонил голову и, помедлив, спросил, — чем вы расплатились?
И тут же пожалел, что задал этот вопрос. Слишком личный, слишком опасный, и слишком страшный вопрос. Он был почти уверен, что ему не ответят, но Кальдмеер все же ответил, почти сразу, глядя в глаза.
— Возможностью вернуться.
Вот так. Возможностью вернуться. Ты действительно хотел это знать, Рамон Альмейда? Знать и понимать, что для Олафа Кальдмеера никогда больше не будет Дриксен. Никогда больше он не ступит на землю своей страны. Никогда больше он не сможет ни служить ей, ни просто увидеть. Никакая дорога не приведет его домой. И даже кэцхен не смогут устроить попутный ветер для его корабля. И похоронят его на чужбине. Бывает цена и выше, но редко. И не для таких как Кальдмеер.
Альмейда поднялся. Осторожно взял лежащую на одеяле руку Ледяного в свои ладони. Пальцы у того были под стать прозвищу — то ли от природы, то ли от кровопотери.
— Два года назад я уничтожил ваш флот. Сегодня вы спасли мой. И Талиг в придачу.
И с этими словами Первый Адмирал Талига, гордый марикьяре, опустился на колено и поцеловал обветренную мозолистую руку того, кого, было дело, желал вздернуть на первом подходящем суку.
— Добро пожаловать в мою страну, адмирал цур зее. Добро пожаловать.
Ничто и никогда не заменит Олафу Кальдмееру его родину, никто и никогда не заменит ему его друзей и близких, погибших или оставшихся в Дриксен, но все, что может сделать для него Рамон Альмейда, и как первый адмирал Талига, и как просто человек, он сделает.

ЦЕНА БЛАГОДАРНОСТИ

«Цена благодарности». «Отблески Этерны». 2029 слов. Рейтинг G. Пейринг - отсуствует. Примечания: ООС, сиквелл «Цены моря» из Ловца снов № 9.

О кэналлийцах говорят, что они невоздержаны, горячи, жестоки и скоры на суждения и расправы. А нрав марикьяре вообще сравнивают со стихийным бедствием. Рамон Альмейда не то, чтобы совсем не верит в это, скорее сомневается, что дело только в происхождении, в конце концов северяне хватаются за шпаги, а то и по простому бьют морды никак не реже южан, а среди южан есть такие оплоты бесстрастия как Диего Салина и Антонио Бреве. Но свой собственный взрывной темперамент отрицать глупо и опасно. Проще научиться его контролировать. Что он и делает с ранней юности, когда-то раз и навсегда уяснив, что порывы, будь то ярость или страсть, ненависть или любовь, добром для него не кончаются. За годы привычка держать себя в узде стала неотъемлемой частью характера. И сейчас проявления бешеного нрава Первого адмирала Талига — это всего лишь хорошо спланированные и разрешенные самому себе акции с хорошо прогнозируемыми последствиями. Когда у тебя за спиной тысячи жизней твоих подчиненных и еще сотни тысяч жизней тех, кого ты поклялся оберегать, по-другому быть не может. По большей части.
Но иногда удержать ярость не получается, да и не хочется. И тогда застилает глаза алая пелена, а после остаются трупы, кровь и необходимость срочно исправлять содеянное. И горькие сожаления о собственной несдержанности.
Только сегодня сожалений нет, а ярость все еще стягивает горло удушливой петлей, клокочет в груди, и требует выпустить себя наружу. Словно шторм заперт в сердце, и кажется, только тронь и выплеснется на волю, сметая все на своем пути. Даже лекарь опасливо косится, перевязывая оставшиеся после дуэли раны. И Альмейда сжимает руки в кулаки, чтобы снова не сорваться.
Лекарь закрепляет повязку на боку, собирает инструменты и уходит. Альмейда тянется за рубашкой. Пальцы подрагивают от бешенства, и пуговицы выскальзывают, никак не желая попадать в петли. Адмирал раздраженно дергает их и одним движением сметает все со стола. Опирается руками о столешницу. Не от вспышки боли или накатившейся слабости. Просто так легче совладать со штормом внутри.
Дверь без стука открывается.
Альмейда поворачивает голову, чтобы посмотреть на самоубийцу, который решился вломиться в кабинет альмиранте без приглашения, да еще и после трех трупов, которое, должно быть, уже убрали с площади.
Самоубийца и по совместительству причина сегодняшнего безобразия спокойно обозревает расхристанного адмирала и слегка пострадавший кабинет, закрывает за собой дверь, поворачивает ключ в замке, после чего так же спокойной подходит к марикьяре. В запавших от усталости глазах спокойствие холодного и низкого северного неба и холодного и бездонного северного моря.
Сколько он проспал? Хорошо если пару часов. А до этого был на ногах больше трех суток.
«Ведь запретил же будить!» приглушенная, было, ярость вновь поднимается волной.
Альмейда выпрямляется, с силой заталкивая ярость обратно в грудь, хотя хочется ругаться, щериться и рычать. Но человек перед ним пусть и причина этой ярости, но не ее виновник. Виновники уже мертвы, только легче от этого не стало.
Альмейда ждет упреков, полностью заслуженных, кстати, на которые нечего будет ответить, ждет укора в серых глазах, ждет хоть какого-то проявления недовольства. Потому что человек перед ним явно уже знает, что произошло. И не может этого одобрять. Только не Олаф Кальдмеер, только не дуэль, и не тогда, когда половина острова лежит в руинах, а в воздухе еще носится горячий пепел от извержения проснувшегося вулкана. Да что там Кальдмеер, Альмейда сам бы первый отправил на гауптвахту того, кто затеял дуэль посреди стихийного бедствия. И никакая усталость, никакое бессилие перед стихией, никакие подлость и глупость не послужили бы оправданием. Даже то, что эти подлость и глупость, обильно приправленные черной неблагодарностью, могли стоить жизни человеку, благодаря которому жертв было в несколько раз меньше, чем могло бы быть, не стало бы смягчающим аргументом никому. Да только вот сорвался — безобразно и грязно — он сам. И никто не в состоянии отправить на гауптвахту адмирал. Разве что кто-то равный ему.
Но равный молчит. Оглядывает еще раз с ног до головы, задерживая взгляд на повязке и на подрагивающих от напряжения пальцах. Потом поднимает руки и аккуратно застегивает рубашку адмирала и расправляет воротник.
Изумление от этого простого действия на мгновение приглушает шторм в груди, хотя такая забота, более уместная по отношению к ребенку нежели ко взрослому мужчине, должна была взбесить еще больше.
А Кальдмеер все так же невозмутимо помогает застегнуть и расправить манжеты. А потом резко и сильно, до боли, сжимает запястья Альмейды, ловя взгляд его. Спокойствие северного моря в серых глазах захлестывает с головой, словно волна — утлое суденышко. Смывает клокочущую ярость, тушит злость, топит желание убивать, оставляя только тугой ком сожалений в груди.
Альмейда на миг прикрывает глаза, возвращая себе привычную невозмутимость и холодный расчет. Когда он снова открывает их, то опять может думать, а не беситься. И больше не нужно контролировать каждое движение, каждый вздох, боясь сорваться и снова наделать глупостей.
«Волны гасят ветер, » приходит на ум давняя присказка моряков, «море поглощает шторма.» А Кальдмеер сейчас кажется именно морем, шагнувшим на сушу и принявшим облик смертного, а с морем не спорят. Только не моряки.
Ледяной не торопится его отпускать — вглядывается в лицо, выискивает что-то видное и понятное ему одному.
Сам Альмейда тоже не спешит вырываться. Да и не больно-то вырвешься из этой хватки. Ледяной не намного слабее его самого. Он уже полностью оправился и после ранений, и после боя с чужаками, и руки у него жесткие, мозолистые, сильные. Руки моряка, руки воина, руки оружейника. На Марикьяре любое из этих дел почетно и уважаемо. Те, кто ходят по морю, те, кто с оружием в руках защищают свою землю, и те, кто это оружие создает, говорят с богами, — так считают на Марикьяре. И если бы Абвении не ушли, то Кальдмееру отвечали бы все Четверо. Силы во всяком случае ему явно от всех Четверых перепало, не телесной, и не магической, а другой, той, что держит человека, заставляет идти вперед, бороться, побеждать, заставляет других прислушиваться к нему, уважать его, той, что ведет за собой людей, той, что без слов успокоила сейчас самого Альмейду.
Как адмирал талигойского флота, Рамон Альмейда не может не радоваться, что такой человек, — такая сила — больше не принадлежит кесарии Дриксен. Как просто человек он сочувствует Кальдмееру и где-то восхищается им.
После сражения с чужаками Кальдмеер поправлялся медленно и словно бы неохотно. Всю оставшуюся часть осени и большую часть зимы он не вставал с постели. Раны заживали плохо. Они не гнили и не кровоточили, не воспалялись, просто не закрывались. Лекари только разводили руками, не в силах ни понять причин такого медленного выздоровления, ни ускорить его. Вальдес, кажется, понимал больше, но отказывался объяснять и охранял своего гостя похлеще, чем дракон сокровища. И похоже был готов это делать всю жизнь, но Кальдмеер в пожизненной охране не нуждался. Когда он смог более или менее твердо стоять на ногах, он попросил о встрече. Альмейда и раньше заглядывал к нему, когда позволяли время и Вальдес, но их беседы всегда носили отвлеченный характер. По молчаливому уговору они не говорили ни о прошлом, ни о будущем. Но в тот раз все было по-другому, это было понятно с того момента, как Кальдмеер переступил порог его кабинета. Впрочем, им действительно следовало поговорить и расставить все по местам.
Разговор получился тяжелым, — местами злым, местами печальным, местами безнадежным, — и закончился тем, что Альмейда предложил Ледяному, когда откроется навигация, уехать на Марикьяру. Сперва на год, а там как сложится. Теплый климат должен был пойти на пользу все еще слабому как котенок мужчине.
Кальдмеер согласился. Зато против внезапно оказался Вальдес и говорить — очень обстоятельно и очень убедительно — пришлось еще и с ним, практически на пальцах объясняя, какого бывшему адмиралу цур зее находится в Хексберге среди бывших врагов, да еще и каждый день смотреть на залив, ставший братской могилой для его флота. Заодно речь зашла и о морской казни, устроенной Вальдесом офицерам «Звезды веры». И Альмейда имел возможность полюбоваться редким выражением ужаса и отчаяния на лице Бешеного, когда высказывал свои соображения, почему Кальдмеер согласился на это безобразие и как должен был воспринимать. Сам Альмейда еще летом содрогнулся, представив себя на месте Ледяного и тогда, наверное, в первый раз мимолетно посочувствовал ему.
Вальдес не был плохим человеком, как не был и жестоким, но некоторых вещей он просто не понимал — то ли сказывалось близкое общение с кэцхен, то ли он был таким от рождения. Для него мир был похож на игру, а люди делились на достойных и недостойных. Первые могли быть противниками, но не врагами, вторых же следовало просто уничтожить, чтобы мир не поганили, и врагами они быть тоже не могли. И поэтому Вальдес зачастую не понимал, как в глазах других выглядит то, что он творит. И каждый раз, когда Бешеный вытворял что-то особенно выдающееся, Альмейда объяснял что не так, помогал исправить и получал обещание больше этого не делать, — до следующего разрушительного столкновения Вальдеса со сложным миром людских взаимоотношений. Своих ошибок Вальдес, правда, дважды не повторял, но всегда находил возможность совершить новые.
После того разговора, закончившегося изрядной пьянкой и трещащей на утро головой, Вальдес перестал протестовать против отъезда Ледяного, и когда наступила весна Олаф Кальдмеер стал гостем Первого адмирала Талига сперва на «Франциске Великом», а потом в его доме на Марикьяре.
А несколько месяцев спустя, в середине лета, Рамон Альмейда, обнимая своих чудом спасшихся сыновей, смотрел на наполовину залитый лавой город, и не знал кого благодарить — то ли Ушедших, то ли Создателя с Леворуким, то ли всех сразу, — за принятое весной решение, а за его спиной шумел прекрасно организованный временный лагерь беженцев.
Марикьяра давно не ощущала на себе гнев Астрапа, настолько давно, что ее жители успели подзабыть, как это бывает, потому бесстрашно строили дома под потухшим вулканом. И чуть не поплатились за это. Каким образом Кальдмеер почувствовал близящаяся извержение, знал только он сам, и Альмейда не собирался спрашивать. О таким не спрашивают, особенно у тех, кому откликнулись мертвецы и кто братался с морем, делясь с ним своей кровью.
Как Ледяному — чужаку и врагу, пусть и бывшему, — удалось убедить губернатора оставить обреченный город, Альмейда тоже не спросил. Об этом ему рассказали, и в этих рассказах удивительного было одновременно и мало и много. Тот, кто в Дриксен из простого оружейника смог стать адмиралом цур зее, умел вести за собой и умел подчинять своей воле.
А еще Альмейда услышал другое — гадкий перешепот за спиной Ледяного, грязные слова, мерзкие слухи, увидел косые взгляды и злобу, злобу от тех, кто остался жив, благодаря Кальдмееру. Таких, недостойных называться мужчинами и марикьяре, обывателей привыкших к сытой и спокойной жизни под защитой флота, было по счастью немного, но они были, и это взбесило Первого Адмирала Талига. Потому что он помнил, как вздрогнуло море, как небо на западе вспыхнуло красным, как резко стало тихо на корабле, когда люди осознали смысл этого явления, как гнал он свою эскадру, точно зная, что не успеет, как потом слушал усталый голос губернатора Переса и редкие замечания Кальдмеера, разделившего с Пересом все заботы, свалившиеся в последние дни, и смотрел, как его люди обнимают своих родных, живых, все-таки живых.
И потому, услышав очередную гадость о Кальдмеере, обернулся и предложил повторить это в лицо ему, Первому Адмиралу Талига и одному из лучших фехтовальщиков. А потом оставил их трупы говорившего и его приятелей на площади возрождаемого города.
И теперь стоит, глядя в серые усталые глаза, и ждет… Наверное, все-таки приговора.
— Надо бы отвести корабли подальше от берега, — спокойно говорит Ледяной, — извержений больше не будет, но тряхнуть может. Трудно потом будет их с набережных снимать, если выкинет.
— Отведем, — кивает Альмейда.
Кальдмеер наконец отпускает его руки и идет к двери. Уже взявшись за ручку, он оглядывается через плечо.
— Знаете, Альмейда, из-за меня, было дело, били морды, и не раз, но вот на дуэли дрались впервые. Благодарю.
— Я думал, вы другое скажете, — Альмейда едва заметно хмурится.
— Все, что я мог бы вам сказать, вы уже сказали себе сами, адмирал. Я сказал то, что хотел и должен был. Я действительно благодарен.
Ледяной абсолютно серьезен, и от этого как-то теплеет на душе. И тугой клубок в груди растворяется без следа.
— Идите отдыхать, господин Кальдмеер. Иначе я забуду, что вы не мой подчиненный и отправлю вас отсыпаться на гауптвахту.
На лице Ледяного появляется удивление, а потом в его глазах серебряными искрами загорается веселье.
— Разрешите выполнять,… альмиранте?
— Свободны, — уже открыто смеется Альмейда.
Кальдмеер уходит. А Альмейда окончательно приводит в порядок свою одежду и тоже идет к двери. Корабли действительно стоит отвести от берега. Да и кабинет нужно прибрать. И поставить у дверей Кальдмеера охрану, а то опять кто-нибудь ретивый или напуганный поднимет из-за пустяка.